Коллективная медитация

Тайваньская труппа Cloud gates dance theatre привезла на Чеховский фестиваль «Песни странников» -- спектакль, более похожий на коллективную медитацию, чем на предназначенное зрителям представление. Сегодня его сыграют в последний раз, то есть в последний раз публика разделится на тех, кто начнет уходить из зала после двадцатой минуты спектакля, и тех, кто просидит все полтора часа не дыша и слегка раскачиваясь в такт. Компромисса «Песни странников» не предполагают.

Для совершенно буддистского повествования Лин Хвай-мин взял грузинские народные песни, но из всего массива фольклора выбрал самые протяжные и печальные. (Лишь в финале врубается торжественный хор, но до этого финала еще дожить нужно.) Начинается, впрочем, спектакль в полной тишине: после открытия занавеса мы видим стоящего у левых кулис монаха. Руки сложены в молитвенном жесте, взгляд отрешен, а с колосников ему на макушку сыплется тонкой струйкой желтый рис. Все полтора часа этот персонаж так и продолжает стоять в углу, рис все падает и падает (мне вообще-то казалось, что примерно так выглядят китайские пытки, но, наверно, я ошибалась), и к финалу человек в сугробе примерно по колено. На всей остальной сцене возвышаются небольшие горы того же риса, и по ним, как по барханам пустыни, начинают брести странники.

В руках у них посохи-рогатины, движения несуетливо-неспешны, почти невыносимы. Тайваньский театр ставит себе задачу выдернуть зрителя из беготни рабочего дня и намеренно лишает действие всякой динамики. Вот нога поднялась в воздух -- вот опустилась, вот снова поднялась, и все это раз в десять медленнее обычной человеческой ходьбы. Динамика возникает лишь тогда, когда персонажи зачерпывают руками и выбрасывают в воздух подножный рис -- тот взлетает фейерверками, образует фонтаны и превращается в дождь или метель.

Эти вот рисунки в воздухе -- лучшее, что есть в спектакле. На секунду повисающие меж небом и землей капли риса, фантастическая невесомая каллиграфия, от которой не оторвать взгляд. Люди тушуются, теряются среди этого великолепия, и так передается этот истинно буддистский взгляд, невозможный для европейских сочинителей танцев: человек не творец мира, он лишь не самая важная его частица.

Три части спектакля, обозначенные в программке, -- «Священная река», «Священное дерево», «Священный огонь» -- ни по пластике, ни по динамике существенно друг от друга не отличаются. Все так же шествуют путники, все так же намеренно изогнуты, коряво-извилисты, намеренно уподоблены сухим деревьям их фигуры. В той части, что «дерево», в их руках появляются зеленые ветки, и полуголые танцовщики начинают себя этими ветками хлестать (русская аудитория хмыкает из-за непочтительных банных ассоциаций), в части же «огня» на сцену действительно выносят плошки с живым огнем, и он, как и положено живому огню, завораживает зал. Но очевидно, что получить удовольствие от созерцания и реки, и дерева, и огня, способен только тот, кому удастся на полтора часа охладить свой горячечный темп жизни, свойственный большому городу, до почти абсолютного нуля, в котором меж движением и неподвижностью никакой принципиальной разницы нет.